обновлено: 16:59, 03 октября 2024
Общество
Сказ о людской доброте. Как в Кушевате эвакуированных ленинградских детей к жизни возвращали
Перед самой войной появилась у нас в Кушевате зырянская семья Семяшкиных — Анна и Иван. Молодые, красивые, влюбленные — только поженились. Анна сама-то из Казым-Мыса родом, Степана Канева дочка, его у нас хорошо знали. А Ваня — мужевский. Не захотел он к ней переезжать, а ей в его краях не поглянулось, вот и решили на полдороге между родными селами обосноваться, чтобы никому обидно не было. А на полдороге как раз Кушеват оказался.
Время для чтения ~ 19 минут
Материал основан на реальных событиях.
Наши подивились такому раскладу, посудачили, вот, мол, молодежь пошла — с затеями, но приняли их. Иван в колхоз пошел, нравилась ему эта работа, Нюра тоже без дела не сидела — старалась рядом с мужем быть. Он на покос, она туда же — кашеварит на всю бригаду. Он на рыбалку, она на гребях сидит (сидеть на гребях — грести веслами). Как ниточка за иголочкой, так и они друг за другом. Большая любовь у них была, красивая, да недолгая. Война началась.
Брусничный цвет алый
Иван почти сразу повестку на фронт получил, ушел Родину защищать. Наши тогда еще посмеялись, спрашивали у него, чего, мол, жену-то дома оставляешь, шли бы вместе. А после Нового года Нюра похоронку получила — погиб Иван, пал смертью храбрых, сложил свою голову в далеких краях…
Горе люди по-разному переживают. Для Анны же сама жизнь остановилась, свет померк, и сердце на тысячи кусков разбилось — нет больше Вани. Не плакала, не кричала, не причитала — закаменела от горя. Нет сердца — нет жизни. Только несколько писем осталось солдатских: «Люблю тебя, твой Иван» — вот и все.
Отец из Казым-Мыса приезжал, думал домой забрать — с родными-то легче горе пережить — не захотела. Из Мужей Ванины родители писали, к себе звали — тоже отказалась. Высохла вся, свет белый не мил стал, никого не видела, ничего не слышала, все в себе несла. К ней уж и бабушки поселковые приходили, святой водой опрыскивали, какие-то наговоры шептали — ничего не помогало. Только к лету оправляться начала и в любую свободную минутку в лес уходила. Ведь леса-то наши, деревья да кустики, кочки болотные лечебную силу имеют, душу успокаивают, снимают с человека отчаянье, примиряют с реальностью. Вот и Нюра лесом лечилась. Где березку обнимет, где к кедрушке прислонится или на кочке поплачет, вроде как полегчает. Может, был бы у них ребеночек — полегче бы горе перенесла, а так один на один со своей бедой. Тяжело это и не дай Бог никому.
Осенью как-то пошла Анна в лес по бруснику. За думами своими и не заметила, как набрала полнехонький короб — литров пятнадцать темно-бордовой спелой ягоды. А на обратной дороге вновь воспоминания нахлынули. Любили они с Иваном сладкие пироги стряпать да морс варить. Бывало, зимой после баньки зачерпнут мороженую ягоду, сахарком ее присыплют, да вприкуску с горячим чаем — вкуснотища!
«Зачем столько собрала, кто ее теперь есть-то будет?» — вновь накатила на женщину печаль. Потом все удивлялась и понять не могла, как ноги сами собой принесли ее к деревенскому детдому, а в голове одна мысль — ягоды надо сиротам отдать.
А ведь до того дня за горем своим она и не вспоминала, что в поселке ленинградские дети живут, от войны и голода спасаются.
Слышала, конечно, как женщины это обстоятельство обсуждали, но за своим несчастьем чужой беды не разглядела. И вот пришла пора устыдиться…
Вот ведь как нехорошо получилось, — думалось Нюре, — с ней-то с самой соседки как с малым дитем возились. А она хоть кому-нибудь доброе сделала? Выходит, правильно ее Господь надоумил деткам ягоды отдать. А если мало будет — она еще наберет. Брусника от всех хворей помогает — и от простуды, и от болезни почек, и кровь чистит…
Блокадные тени
С такими мыслями поднялась Нюра на крыльцо, заглянула в прихожую. Тихо, нет никого, только в глубине дома голоса еле слышатся. Поставив короб, женщина двинулась дальше, заглянула в первое попавшееся помещение и остолбенела — из-под одеял на нее взирали ребятишки. Проморгавшись от удивления, незваная гостья невольно покосилась, заозиралась. Уж такая боль и тоска была в тех ввалившихся от слабости и бессилия глазах, что даже ей, исплакавшейся солдатке, дурно стало.
Пока вертела головой, к ней малюсенькая девчушка приковыляла, не подбежала, как это обычно делают резвые детки, а на тонких кривеньких своих ножках, как старушка, приблизилась и в сарафан уткнулась. Нюра на колени опустилась, обняла, да руки сразу отдернула — испугалась. Испугалась худобы этой страшной, хрупкости детского тельца — косточки все у девчушки прощупываются, как бы не повредить, не сломать чего. Заговорила ласково, по-зырянски:
– Тэ менам жале, тэ менам бур, тэ менам дзоля нывка («Ты моя дорогая, ты моя хорошая, ты моя маленькая девочка» — Прим. автора)? Да кто же такое сотворил с тобой, что ты как соломинка стала, как былиночка без ветру качаешься на своих ножках-прутиках?
Вдруг чья-то рука Нюру по плечу похлопала и чей-то голос строгий спросил, что она здесь делает. Это Марта Яковлевна, директор детдома подошла. Первое время после прибытия из-за карантина она никого к своим маленьким блокадникам не подпускала, а тут такое нарушение. Нюра про это тоже слышала, но не испугалась, не почувствовала зла от строгого человека. Только вдруг забыла, как по-русски говорить, начала на зырянском объясняться.
Лишь в прихожей спросила про девочку. Марта Яковлевна сказала, что это Инна, одна из самых младших, ей всего три года, восстанавливается плохо. Нюра тут только вспомнила, зачем пришла, сказала Марте Яковлевне, что ягоды принесла. Они лечебные и полезные, и, если надо, еще принесет. Короб свой показала. Марта Яковлевна попробовала бруснику, одобрительно кивнула: она знала ей цену, поблагодарила от души, приобняла, велела с другого крыльца зайти и отдать поварихе Ильиничне. Та знает, что с гостинцем делать.
Задушевная беседа
Сердобольная наша Ильинична тут же усадила Нюру ягоды перебирать да от лесного сора очищать. Она хоть и не близко знакома с ней была, а горе этой молодой женщины хорошо знала, соседки рассказывали. Понимала мудрая женщина и про разбитое сердце, и про боль душевную, и про одиночество страшное — совсем ведь молодая еще, а ишь как пригнуло ее, на излом перекрутило, но держится. Раньше-то в церковь бы сходила, помолилась, батюшку послушала, а там Господь бы и надоумил, сил дал и волю укрепил. Но то раньше, сейчас совсем другие времена.
– Ох, девонька, девонька, выплакаться бы тебе, выпустить горе вместе со слезами, — пожалела ее Ильинична.
И принялась про ребятишек рассказывать. Что ни история, то слезы ручьем. Потом попросила на Марту Яковлевну не сердиться. Сказала, что та только с виду строгая, а на самом деле всем добра желает. Без строгости ведь и порядка не будет, поди-ка справься с такой оравой, подними всех, выходи, к жизни верни. И местных она очень уважает.
– Вон пол-Кушевата к ней за помощью обращаются после того, как нашего Егора-фельдшера на фронт забрали, уж вроде в годах человек, а, видать, там нужнее. Еще Марта Яковлевна очень интересуется, как местные люди лечатся, какими средствами с болезнями справляются. Лекарств-то теперь днем с огнем не сыщешь, а помощь всем нужна — и детям, и взрослым, которые с утра до вечера без продыху в работе. Вот и дед Пахомов в который раз в лес ушел чагу — целебный березовый гриб — искать. Уже мешков десять притащил — тяжеленные! Каждый вечер запариваем, чтобы за ночь настоялась, вместо чая даем. Чага и для желудка хороша, и силы укрепляет.
«И нечего сиропом растекаться»
Рассказала Ильинична и про то, что Марта Яковлевна наладилась болячки лечить рыбьим жиром.
– У остячек, у зырянок выспросила, какие травки туда подмешать можно, чтобы целебную силу увеличить. Так-то, конечно, гусиного бы жиру достать, он хорошо кожу живит, но некому теперь в Кушевате охотничать — мужики наши другого зверя бьют. Рыбий жир пить детям полезно, но пока рано, еще животами сильно маются. От колик болотная трилистка — первое дело, тоже набрали да насушили впрок. Корней шиповника накопали. Они от поноса хорошо помогают. Смородиновых листьев да иван-чая на зиму запасли. А от кашля молодые еловые веточки берем. Их в чугунках в печи парим, но только так, чтобы не кипели. Ты вот бруснику принесла, потом с тобой за клюквой сходим — и будет наша помощь ребятишкам. У нас здесь свой фронт, и своя победа должна быть.
Так под рассказы Ильиничны и перебрали Нюрины ягоды. И уже по домам идти наладились, почти ночь на дворе, да вдруг Анну прорвало — слезы будто сами из глаз полились, заплакала навзрыд, запричитала по-зырянски, на родном языке боль свою высказывать принялась: про Ивана, про любовь загубленную да про сердце разбитое.
Проревели они с Ильиничной полночи. У Нюры слезы эти будто душу омыли, как чернота какая-то вместе с ними вытекла, и она почувствовала, что сердце у нее снова есть. А девочка Инна, Иннуша, ей глаза открыла и солнце вернула. Может, даже жизнь спасла и новой любовью наполнила.
Ильинична добавила, что Ваня жизнь свою отдал на фронте не просто так, а для того, чтобы великое зло остановить, победить его силу, и вот таким детишкам тоже жизнь вернуть, солнце, радость, любовь. Потом строго добавила, что Иванова жена, Анна Степановна, должна быть сильной, чтобы солдатское правое дело продолжить.
– И нечего сиропом растекаться, себя жалеть, ведь чуть не померла от печали да от тоски. А когда помирать-то? Дел невпроворот, надо к зиме готовиться и Марте Яковлевне помогать детей поднимать.
На том и разошлись той ночью, которая для Нюры вторым рождением стала. Спасибо Ильиничне и девочке Инне.
Возвращение нежности
Сильно девчушка Анне в сердце запала, заполнила его полностью. По ночам она во сне видела, как обнимает хрупкое тельце, гладит спинку, волосики причесывает, ласковые слова говорит:
– Тэ менам жале, тэ менам бур, тэ менам дзоля нывка, — аж дыхание от нежности перехватывало.
В любую свободную минуту в детдом бегала: то Ильиничне на кухне помочь, то женщинам стирать подсобить. А главное — на Иннушу поглядеть, приласкать, да и других детишек тоже приголубить.
Когда у ленинградских Новый год встречали, Нюра тоже ходила, Инну на коленях держала, вместе концерт смотрели, шептала на ушко:
– Тэ менам шондыэ, ме тэнэ зэй радейта («Ты моё солнышко. Я тебя сильно люблю» — Прим. автора).
Ленточку красную атласную Инночке подарила, повязала на головушку, как зыряне делают — ребеночку защита не помешает. А потом сокровенным с Ильиничной поделилась — задумала выпросить у Марты Яковлевны разрешение, чтобы девчушку удочерить. Она в газете прочитала, что так многие женщины поступают. Не враз такое решение пришло, много думано-передумано было. Ильинична тогда ее обнадеживать не стала, просто сказала, что Марта Яковлевна всегда по справедливости решает. Уж как скажет, так и будет правильно, и перекрестила, вроде как благословила…
Подвиг второй матери
Марта Яковлевна очень внимательно Анну выслушала, с теплом смотрела, про себя удивляться не переставала, до чего же народ здесь добрый, душевный, бесхитростный. С виду совсем простые люди, не очень образованные, живут в своем тесном мирке, а сколько участия проявляют к детям, помогают, поддерживают, последним готовы поделиться.
Вспомнила Марта Яковлевна, как приехали в Кушеват. Он ей тогда медвежьим углом показался, глухоманью, от всего мира отрезанной. За что взяться, как детей поднимать в таких условиях? Но оглянуться не успела — помощники появились, каждый на своем месте с полной ответственностью к делу подходит, ни разу не подвели. Вот и эта солдатка пришла, видно, что все обдумала, прикипела к девчонке с первой встречи, навещает ее, женщинам помогает порядок навести и постирать, на кухне что надо сделает. Да и Инна заботу и ласку чувствует, потихоньку в норму приходит, сил набирается.
Какое сердце надо иметь Марте Яковлевне, где такие слова взять, чтобы отказом не убить, в очередной раз душу не покалечить этой молодой женщине? Последней почтой письмо от родителей девочки пришло. Они в эвакуации на Урале вместе со своим заводом оказались, а дочку в Ленинграде с бабушкой оставили. Не думали, не гадали и в страшном сне не видели, что такая судьба их городу выпадет и их дочке такие испытания пройти придется. Письма писали, запросы слали, но ответов не было. Сердце сжималось от страшных новостей из блокадного города, и бабушка молчала, видимо, не доходила почта. Но не отступились, продолжали писать и вот наконец-то ответ получили, рады безмерно, что дочка жива, за заботу благодарили.
Ох и расстроилась Нюра от такого известия, слезы в глазах закипели, но потом одернула себя — радоваться надо: родители живые и Иннуша не сирота. Посидела молча, а потом сказала, что будет Инне второй матерью, пока родная на заводе военную продукцию выпускает. Разве это плохо, что у девочки две матери будет? Это как двойная защита, и любовь тоже двойная. Инночка ее к жизни повернула, солнечный свет подарила, снова сердце в груди забилось. Благодаря ей поняла женщина, за что ее муж Иван жизнь отдал, против какого великого зла грудью встал. И от понимания этого легче стало.
Марта Яковлевна только вздохнула. Что с этой упрямицей поделаешь? Не переубедишь. А вскоре позвала она Нюру нянечкой в детдом. Выхлопотала, договорилась, чтобы из колхоза отпустили. Так и зажили дальше. Все свое время Нюра в детдоме проводила, старшие-то днем в школе, а малышня у нее под присмотром. Ее любви на всех хватало, ласковые слова для всех находились, нравилось ей с детишками возиться. И они к ней как росточки к солнышку тянулись, чувствовали доброе сердце.
Не только Иннуше второй мамой стала — всей малышне детдомовской заботу да ласку дарила, для каждого в сердце местечко нашла, заботилась как о родных: обстирает, пуговички пришьет, дырки заштопает, носочки навяжет. Приласкает каждого, обнимет и слов добрых наговорит. Отогревала любовью своей, радоваться учила, улыбаться, не вздрагивать от громких звуков, не плакать по ночам — старалась, чтобы дети ужасы войны поскорее забыли или хотя бы реже о них вспоминали. Она им детство вернула и радость жизни — в этом был ее вклад в победу.
И ведь что интересно — она им сказки рассказывала, песенки пела на своем языке, по-зырянски, а детишки ее понимали. Ну вот как так? Дед Пахомов даже экзамен им устраивал, спросит, бывало, про кого сказку-то слушали, они отвечают, что про зайку или про мышонка. Марта Яковлевна тоже не раз такую картину наблюдала, сильно удивлялась, а потом сказала, что это очень хорошо: «Пусть дети запомнят, как звучит доброе сердце». У нас про Нюру так и стали говорить: «Этая морт зэй бур. Сылэн зэй ыджыд сьӧлӧм». Это значит: «Человек очень хороший, у него большое сердце». Наши зря хвалить не станут, видимо, так оно и есть.
Текст: Наталья Русских
Журнал «Северяне», № 3, 2024 г.
Авторы
«Северяне»
обновлено: 16:59, 03 октября 2024