Культура
Несыгранная салехардская сюита Бориса Манна
Ровно 90 лет назад, в 1934 году, в Салехарде впервые прозвучала живая музыка. Привез ее на Крайний Север молодой кларнетист и дирижер Борис Манн.
Время для чтения ~ 13 минут
Сложно представить, как двадцатилетний парень, выпускник московского музыкального училища имени М. М. Ипполитова-Иванова, на минуточку, коренной одессит, решился на столь экстремальный переезд. От Одессы до Салехарда по прямой — более трех тысяч километров, и самолеты в начале 1930-х годов только-только начинали заглядывать на Обский Север, и то не за людьми, а за ценным пушным товаром. Минус 50 градусов в непроглядные полярные зимы, летний гнус, с неутолимым аппетитом уничтожающий все живое. В межсезонье — распутица и бездорожье, стоит оступиться — по пояс утонешь в грязи…
И тем не менее в 1930-е годы здесь с неудержимой силой начиналось новое. Советская власть уже основательно укоренилась на Ямале, и ее основной заботой в этот период, впрочем, как и везде, была коллективизация сельского хозяйства. Усиленно работает пропаганда, в Салехарде построены и функционируют Дом ненца, национальное педагогическое училище, зооветеринарный техникум, сеть учебных пунктов для ликвидации неграмотности среди коренного населения, открываются клубы, избы-читальни, увеличивается количество кинопередвижек.
Борис Манн на бог весть каких перекладных приехал покорять Север по комсомольской путевке. Здесь ему предстояло задавать тон и ритм строительству «нового мира», а для этого с нуля создать первый духовой оркестр, обучить непростому ремеслу игры в общей сложности больше сотни человек — и взрослых, и детей.
Оркестр Бориса Манна выступал на всех городских мероприятиях, праздничных демонстрациях, концертах и танцплощадках. Но основной его задачей была помощь колхозникам в выполнении планов, культурное обслуживание рыбацких угодий, промысловых участков по заготовке оленины и пушнины — и надо полагать, что теплых концертных залов с идеальной акустикой там не было…
Его ямальская история продлилась всего семь лет. А потом была война, куда он отправился, само собой, фронтовым музыкантом. После Победы Борис так и не вернется на Ямал, всю жизнь проработает в родной Одессе.
Вот, пожалуй, и все, что можно найти об этом человеке в открытых источниках. И авторы штучных публикаций в соцсетях и СМИ так или иначе опираются на материалы окружного архива. В основном — это газетные вырезки и сухие отчеты о проведенных выступлениях: когда, где и с какой программой. Наиболее яркие моменты кочуют из статьи в статью — например, воспоминания Бориса Манна об одном из первых выступлений перед ненцами, которые, впервые услышав духовые инструменты, испугались и убежали в тундру…
Этот довольно занимательный факт упомянут и в очерке музыканта Бориса Турчинского, опубликованном на сайте библиотеки нот для духового оркестра Partita. Из текста следует, что автор знал Бориса Манна лично.
Поисковый запрос в соцсетях «выдал» Бориса Романовича без долгих раздумий. И ответ от него прилетел почти сразу. Первая встреча двух Борисов, двух дирижеров и кларнетистов, случилась в 1974 году. То есть Борис Турчинский как раз был ровесником своего тезки Манна, когда тот юным комсомольцем приехал на Север. Поэтому наше интервью и началось с подковырки.
– А вы бы поехали на его месте? Променяли бы черноморское побережье на Крайний Север?
– Это непросто. Это надо иметь сердце, целеустремленность, задачу… Я представляю, куда он приехал! Сейчас я вижу, какие там зимы, как все красиво. Но тогда, наверное, это была совсем другая картинка.
– А играть каково на морозе?
– Есть такие инструменты, на которых на холоде почти невозможно играть. Я имею в виду кларнет. Потому что на кларнете есть дырочки, их надо закрывать. А если пальцы замерзшие? Даже в Одессе глубокой осенью уже прохладно. Как мы играли? Мы брали перчатки, вырезали ткань для кончиков пальцев, и то были тогда такие холода и ветры, что оркестр звучал намного хуже, чем он вообще звучит.
А что касается медных духовых инструментов, там такие три клапана идут, они тоже замерзают, и их заливают спиртом. Раньше как собирали людей на концерт? Стоит духовой оркестр перед клубом и играет, зазывает людей. Только потом музыканты заходят в помещение, разогреваются и играют какую-то концертную программу. А где-то они (оркестр Бориса Манна. — Прим. авт.) и на лыжах до места выступлений добирались!
– Как вы познакомились с Борисом Григорьевичем?
– В 1974 году я попал в Одессу. Очень люблю этот город, этих людей, я этому городу очень многим обязан. Занимался в консерватории, работал в прекрасном коллективе, это был коллектив военного училища, лучший в Одессе, не постесняюсь этого сказать. Буквально с первых же репетиций познакомился с Борисом Григорьевичем, он часто к нам приходил. В то время Манн руководил очень хорошим духовым оркестром Одесской железной дороги. Причем, несмотря на статус самодеятельного духового оркестра, был коллектив очень высокой планки. Я хочу оговориться: они работали вагоновожатыми, и он предоставлял им хорошую работу, профессиональные музыканты шли на нее, чтобы обеспечить свои семьи.
– Какое он первое впечатление на вас произвел? Жизни учить не пытался?
– Он был человеком очень приятным, хорошим собеседником, он был красивым человеком. С такими усами шикарными, подкрученными.
– Да, усы сказочные просто, как у солдата из сказки про огниво… И китель весь в наградах.
– Его на войне ранило, и он всю жизнь с тростью ходил. Но с изящной тростью. Он вообще всегда элегантным был, одевался с лоском. Красивая русская речь, не испорченная одесским акцентом. Из одесского у него было только отличное чувство юмора. И анекдоты он любил рассказывать, кстати говоря. Но он был человеком очень целеустремленным, переход от шутки к серьезному разговору у него всегда был мгновенный. И никогда со мной, думаю, что и со всеми, никогда он назидательно не разговаривал. С ним было очень приятно общаться.
– В своем очерке вы пишете, что Борис Григорьевич тоже был кларнетистом.
– И очень серьезным кларнетистом. Сонаты Брамса и Сен-Санса, концерты Вебера... Сложнейший репертуар. И эти произведения он исполнял в тундре. Я думаю, он играл какие-то фрагменты, конечно, и без аккомпанемента. Там же, наверное, не было фортепиано (смеется).
– Удивительно, что он вам вообще про Север рассказывал. Казалось бы, столько лет прошло, за плечами война, долгая музыкальная карьера в Одессе…
– У нас было много концертов, почти на всех он присутствовал. И вот мы сидели после концерта, разговаривали. Обсуждали, как составлена программа, что не получилось, что, наоборот, вышло удачно. Знаете, Черное море, кафе, погода такая приятная, солнце... Говорили-говорили, и вдруг он переключился на Ямал. Сказал: «У меня есть два места в жизни, которые я люблю. Это Салехард и Одесса!» Он же сам был из беспризорников, детдомовский. Интересно, что многие военные музыканты того времени, даже мой отец, — из сирот или из беспризорников. Я, кстати, познакомил Бориса Григорьевича с моим отцом на одном из концертов. И вот они начали вспоминать свое детство, как болтались по улицам, голодали, воровали. И когда Борис Григорьевич приехал в Салехард, он откуда брал музыкантов? Было несколько взрослых, но в основном школьники, среди них и хулиганы, и ребята из неблагополучных семей. Он с ними много занимался, и эти дети менялись до неузнаваемости.
– А про войну он вам что-нибудь рассказывал?
– Не особо. Я знаю только, что военным дирижером он стал в Тюмени, а потом судьба забросила его в Карелию. День Победы он встретил дирижером в Карелии. Он мне рассказывал, что у него был замечательный коллектив, их отправили в Москву для участия в сводном духовом оркестре по случаю Парада Победы. Оркестр состоял из 1400 музыкантов. Грандиозно!
– А какой была ваша последняя встреча? Как я понимаю, она тоже была связана с Севером.
– Я был дирижером житомирского городского оркестра. И вдруг на одной из репетиций, я четко помню, что это была суббота, он появляется в оркестре с одним знакомым музыкантом. Оказывается, они приехали заказывать памятник. К тому времени у него умерла жена, а Житомир славился своим гранитом. И зашли, конечно, в оркестр. Он привез с собой ноты — «Северную сюиту» из четырех частей собственного сочинения. И мы два марша с оркестром с ходу исполнили. А дальше уже пошли сложности. Я как дирижер понял, что нам надо просто порепетировать. Но времени уже не оставалось — вечером концерт, а ночью он отбывал домой в Одессу. Вот такая у нас получилась последняя встреча. До сих пор жалею, что не дожали его сюиту. Он же весь этот короткий, стремительный миг под названием «Север» в нее зашил, часть души своей привез нам, а мы этого, дурни молодые, не прочувствовали.
– А сюита до наших дней дожила? Какая она была по настроению?
– К сожалению, ноты не сохранились. Марши были традиционно бравурные. Этнические мотивы прослеживались, вероятно, северный фольклор за основу был взят. Жизнеутверждающая очень вещь.
– И все-таки, как вы думаете, почему он решился поехать на Ямал? Он ведь и в Москве мог остаться, и в Одессу вернуться сразу после учебы. Зачем было делать такой крюк?
– Это творчество. И поиск. Поиск себя в музыке, желание создать что-то новое, что никто до тебя не делал. Конечно, новое создавать легче там, где до тебя никого не было. Наверное, тогда это для него было решающим фактором. Опять же, мы понимаем, что в Салехарде он не мог организовать оркестр, как в будущем в Одессе, — другое время, другие ресурсы, другая температура воздуха. Но он очень гордился тем, что сделал именно на Севере.
– Потому что был первым?
– Пожалуй, да.
Текст: Анна Соколова
Журнал «Ямальский меридиан», № 10, 2024 г.
